В перестройке. 1987—2000 - Галина Сафонова-Пирус

Но Саша спокойненько так, не кипятясь, обратился к нему:

– Почему же Вы, когда мы вышли из студии, сказали мне, что я – молодец и даже руку пожали, а сейчас говорите совсем другое? Значит, я имею все основания обвинить Вас в лицемерии.

Подхватилась какая-то женщина:

– Да, Белашов не сдержан, резок! Так нельзя. Он и против Горбачева высказывался не раз!

Вот тут-то встала и я:

– Я, режиссер телевидения, была на нашей летучке, где обсуждалось выступление Белашова в «Эстафете». Так вот, наша администрация меньше испугалась его слов насчет больницы, чем те, кто сейчас обвиняют Сашу.

Да нет, знала я, что реплика Белашева о передаче Обкомовской больницы городу – смелый поступок, но… Но в тот момент надо было как-то смягчить это, чтоб к нему не привязались. И все зашумели, заспорили, а когда я добавила, что наш председатель, мол, жаловался, что ему на другой день всё звонили и звонили телезрители, не давая работать, – что это, мол, за СОИ такая и когда, где собирается, – то все засмеялись, зааплодировали.

Выступал и брат мой, говорил, что наши советские издательства не публикуют книг русских философов.

«Схватил аплодисмент».

День весенний, теплый!

Еще утром не были уверены, что митинг разрешат, но все же поехали, а в парке народу!.. И на всю катушку гремят два усилителя, – транслируют «Маяк», как глушитель, а Мудровский, напрягая голос, со сцены кричит собравшимся:

– Директор парка пригрозил радисту: если выключит радио, то его уволят.

Люди возмущаются, какой-то мужчина – как потом оказалось, доверенное лицо Тарасова – вскакивает на сцену и надрывно кричит:

– Местные органы игнорируют народного кандидата Артема Тарасова! Ему ни отвели не только зала для выступления, но даже микрофона не дают!

И предлагает всем пойти к Обкому партии, чтобы заявить протест. И люди поднимаются с лавок!.. но тут радио вдруг замолкает, – выключили всё же! А на сцену уже выходит предприниматель Тарасов, тот самый, плакат которого висел на нашей бане:

– Ничего, что нет микрофона. Я не боюсь оставить здесь голос… в прямом смысле.

И начинает говорить: да, экономика страны на грани катастрофы; да, народ замордован и заморен; да, медицина удручающая, экология – тоже:

– Так что не законы надо писать новые… их у нас аж семнадцать томов!.. а издать один единственный, перед которым все будут равны, в том числе и те, кто руководит страной. – На Тарасове серая курточка, помятые темные брюки, голубая рубашка. Говорит он громко, словно и впрямь не боясь сорвать голос: – У нас три слоя в обществе: верхушка – самый тонкий, уже живущий при коммунизме и которому на всех плевать; средний – бюрократия; и нижний – это все мы. Так вот раньше средний слой чувствовал себя уверенно и спокойно, а сейчас его стали беспокоить прострелы из нижнего, вплоть до верхнего, поэтому бюрократия консолидируется и переходит в наступление. – Лет тридцать пять ему, уже лысоват, черная прядь волос все вздувается ветром и смотрится как восклицательный знак. – Если не победит демократия во всех сферах, – кричит надрывно, – то от нас все дальше начнут отходить другие страны. – Слушают его, затаив дыхание! – Поэтому необходимо нам всем объединяться и бороться.

Аплодируют… А он уже говорит о том, что в Москве депутаты, избранные неформально, собираются по субботам, чтобы вырабатывать свои позиции; о том, что после его выступления во «Взгляде», передаче было запрещено выходить в прямом эфире.

После Тарасова местный юрист Малашенко зачитывает письмо в центральные газеты: собрание, количеством в триста семьдесят человек, поддержало кандидатуру Тарасова в народные депутаты Союза.

– Может, кто против? – спрашивает.

Никого… И в заключении читает письмо к местным властям, чтобы те разрешили собираться СОИвцам в парке два раза в неделю.

Но разрешат ли? Сомневаюсь.

Завтра в театре – собрание общественности по выдвижению местного журналиста Пырхова кандидатом в депутаты от СОИ. Отпечатала на пишущей машинке аж пятьдесят объявлений, и вечером с сыном разносили по подъездам, опуская в почтовые ящики.

А сегодня я, Платон, жена брата Натали подходим к театру, – в шесть здесь будет собрание, а возле него уже – «моя милиция меня бережет», как писал когда-то поэт Маяковский. А у Центрального универмага – СОИвцы с плакатами, приглашающими участвовать в выдвижении местного журналиста Пырхова кандидатом в Верховный Совет.

– Почему меняют место собрания? – идет навстречу нам женщина, обращаясь к Наташе.

Она-то утром объявила по заводскому радио, что собрание будет в Бежичах (как начальство разрешило), но после обеда из Райисполкома ей позвонил Петринов, и сказал, что собрание, мол, перенесли в драмтеатр… А вот и он идёт в рыжем расстегнутом пальто, глаза бегают и всё пытается выхватить что-то из своей папки, показать тем, стоящим начальственной группой. Подходит и к Наташе, сует ей какой-то листок, а та, не глядя в него, возмущается:

– Чего ж это вы? Утром – одно говорите, после обеда – другое?

А он, подсовывая листки и нам, тоже возмущается:

– Ведь не разрешали мы собрания здесь, не разрешали! – и, не дожидаясь ответа, снова убегает к группе начальников.

А уже без десяти шесть, надо заходить.

Зал еще полупустой, но ровно в шесть… удивительная точность!.. на сцену поднимается поджарый старичок, начинает что-то говорить.

– Подождем еще! – выкрикивают из зала.

– Чего ждать? – топчется у стола.

Но все же уходит… А минут через пять снова появляется, говорит, что собралось всего около ста пятидесяти человек, а нужно пятьсот, чтобы иметь право выдвигать кандидата, так что собрание неполномочно.

– А кто вы такой? – спрашивает его Платон.

Тот стреляет глазами:

– Я председатель домоуправления.

– Ну, тогда не имеете права запрещать, – горячится Платон и предлагает ему уйти со сцены.

Но тот не уходит, кричит:

– Я по поручению! Я из Горисполкома!

И начинается перепалка между залом и этим старичком, а Платон предлагает избрать председательствующего и секретаря. Зал одобрительно шумит. А на сцене уже и юрист-соивец Малашенко, вот его-то с Платоном и избирают.

Ну и пошло!.. Выскочил из-за кулис директор театра:

– Кто за аренду зала платить будет?

Люди загудели.

– А вы дотацию от государства получаете? – спрашивает его Платон.

– Пятнадцать тысяч…

– Деньги-то эти народные! Вот и пожертвуйте из них на собрание общественности.

А люди уже идут к сцене, требуют слова. Платон вызывает секретаря Горкома Сергееву, просит ее объяснить: почему поменяли место собрания? Та что-то пытается ответить, но ее слова невнятны, путаны, шум нарастает и с трибуны уже выступает какой-то мужчина в очках, возмущается, что весь день пытался узнать о месте собрания в Обкоме, но ему отвечали, что собрания вообще не будет. Его сменяет женщина и сразу начинает жаловаться, что жить в триста одиннадцатом квартале очень трудно, вода и воздух отравлены заводом, поэтому они не доверяют космонавту Николаеву, а хотят избрать местного кандидата Пырхова. За ней на сцену хромает старик в калошах:

– Нет демократии! – возмущается. – Предложенные Обкомом депутаты продажные и не будут думать о народе!

И говорит долго, как и все старики.

– Конкретнее, дед, по делу! – уже кричат из зала.

Он же из-за выкриков сбивается, обижается и уходит, но ему все же вослед аплодируют. Теперь говорит парень о СОИ, о том, что их, мол, оклеветали в газете, а на самом деле они… он видит это!.. интеллигентные, бескорыстные люди. После него выходит экономист с автозавода, как он себя представил, кричит:

– Надо составить обращение и собрать подписи всех присутствующих для того, чтобы потом еще раз…

– Вот и пишите, и собирайте, – бросает ему Платон.

А на трибуне уже преподаватель института возмущается демократами, СОИвцами, но зал освистывает его. Снова поднимается тот экономист и пытается что-то предложить.

– Ну садитесь, садитесь… Пишите, – Платон опять.

И тот усаживается, наконец, прямо на сцене и начинает что-то писать.

А зал шумит, электризуется, уже встают, говорят и с мест, лезут на сцену подписываться под тем обращением, что пишет экономист и возле него уже – очередь. Но тут снова выходит старикан поджарый, что пытался закрыть собрание, хочет что-то сказать, но его уже никто не слушает и он только зло и беспомощно стреляет глазами, а к Платону опять липнет директор театра:

– Люди работали, прибирали… Чем я теперь платить им буду?

А люди – и в зале, и на сцене, и перед ней – спорят, кричат и никто не хочет уходить.

И все же не удалось сегодня СОИвцам выдвинуть в кандидаты Верховного Совета своего человека, – начальство разделило, запутало людей, – но это собрание стало громкой рекламой для них.